Михаил Афанасьевич Булгаков

Псалом

Mijail Afanasevich Bulgakov

Salmo

-Можно зайти?

-Можно, пожалуйте.

Поют дверные петли.

-Иди и садись на диван!

(От двери.) –А как я по паркету пойду?

-А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?

-Нициво.

-Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?

(Тягостная пауза) –Я ревел.

-Почему?

-Меня мама наслепала.

-За что?

(Напряженнейшая пауза) –Я Сурке ухо укусил.

-Однако.

-Мама говорит, Сурка – негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.

-Всё равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик.

(Обида.) –Я с тобой не возусь.

-И не надо.

(Пауза.) –Папа приедет, я ему сказу. (Пауза.) –Он тебя застрелит.

-Ах, так. Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят…

-Нет, ты чай делай.

-А ты выпьешь со мной?

-С конфетами? Да?

-Непременно.

-Я выпью.

На корточках два человеческих тела – большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома.

-Стихи-то ты, наверное, забыл?

-Нет, не забыл.

-Ну, читай.

-Ку… куплю я себе туфли…

-К фраку.

-К фраку, т буду петь по ноцам…

-Псалом.

-Псалом… И заведу… себе собаку…

-Ни…

-Ни-ци-во-о…

-Как-нибудь проживём.

-Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.

-Вот именно. Чай закипит, выпьем. Проживём.

(Глубокий вздох.) –Пра-зи-вё-ём.

Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.

-Ты одинокий.

Джером падает на паркет. Страница угасает.

(Пауза.) -Это кто же тебе говорил?

(Безмятежная ясность.) –Мама.

-Когда?

-Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присивает, присивает и говорит Натаске.

-Так-с. Погоди, погоди, не вертись, а я тебя обварю… Ух!..

-Горяций, ух!

-Конфету какую хочешь, такую и бери.

-Вот я эту больсую хоцу.

-Подуй, подуй и ногами не болтай.

(Женский голос за сценой.) Славка!

Стучит дверь. Петли поют приятно.

-Опять он у вас. Славка, иди домой!

-Нет, нет, мы с ним чай пьём.

-Он же недавно пил.

(Тихая откровенность.) –Я… не пил.

-Вера Ивановна. Идите чай пить.

-Спасибо, я недавно…

-Идите, идите, я вас не пущу…

-Руки мокрые[1]… бельё[2] я вешаю[3]…

(Непрошеный заступник.) –Не смей мою маму тянуть.

-Ну, хорошо, не буду тянуть… Вера Ивановна, садитесь…

-Погодите, я бельё повешу, тогда приду.

-Великолепно. Я не буду тешить керосинку.

-А ты, Славка, выпьешь, иди к себе спать. Он вам мешает.

-Я не месаю. Я не салю.

Петли поют неприятно.  Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.

-Ты уже спать хочешь?

-Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.

-А у тебя уже глаза маленькие.

-Нет. Не маленькие. Расскази.

-Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?

-Про мальчика, про того…

-Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть…

Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно [4] четырёх. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.

-Как меня?

…Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало – кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды по лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он её по морде книжкой ударил.

-Он сама дерётся…

-Погоди. Это не о тебе речь идёт.

-Другой Славка?

-Совершенно другой. На чём бишь я остановился? Да… ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка всё-таки не унимался. И дошло дело по того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, недолго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха как не бывало. Гвалт тут поднялся. Шурка орёт. Славку порют, он тоже орёт… Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили… и вдруг – звонок… И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?» Славка отвечает: «Это я Славка». – «Ну, вот что,- говорит, – Славка, я – надзиратель над всеми драчунами, и придётся мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся, «Признаюсь, -говорит, – что дрался, я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно нарвал, сказал, что не играл… но больше этого  не будет, потому что я начинаю новую жизнь.» – «Ну, -говорит надзиратель, –  это другое дело. Тогда тебе следует награда из чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повёл Славка в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, т автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды,  и барабаны. И говорит надзиратель: «Выбирай, чего твоя душа хочет».

А вот что Славка выбрал, я и забыл…

(Сладкий, сонный бас.) –Велосипед?

-Да, да, вспомнил – велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий Мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадает?» А Славка сигналы даёт и кричит извозчиками: «Право держи!» Извозчик летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит…

-Уже?

Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнажённые по локоть.

-Боже мой. Давайте, я его раздену.

-Приходите же. Я жду.

-Поздно…

-Нет, нет, и слышать не хочу…

-Ну, хорошо.

Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен – лежит на полу. В слюдяном окне керосинки маленький радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживём. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не имею жить. Мучительнее всего в жизнь – пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не имею жить с пуговицами, но я всё вижу и всё понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернётся муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернётся. Он не вернётся, поверите мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел случайно, как она плачет. Слёзы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белый, теплый руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть…

Как радостно спели петли…

Конусов нет. В слюдяном окошке чёрная мгла. Давно замолк чайник. Свет лампы тысячью маленьких звуков глядит сквозь реденький сатинет.

-Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть.

-Вот поеду в Петербург, опять буду играть…

-Вы ну поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуго…

-Не целуйте меня… не целуйте… мне нужно уходить… поздно…

– Вы ну уйдёте. Вы там начнёте плакать. У вас есть эта привычка.

– Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?

– Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска… тоска…

– Что я делаю… что вы делаете…

Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.

Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживём.

Al principio parece, que una rata rasca la puerta. Pero se oye una voz humana muy cortés:

-¿Puedo entrar?

-Adelante.

Cantan las bisagras de la puerta.

-¡Entra y siéntate en el diván!

(Desde la puerta.) -¿Y cómo puedo andar sobre el parquet?

-Avanza suavemente y sin patinar. Y entonces, ¿qué hay de nuevo?

-Naaa.

-Permítame, ¿y quién gritaba en el corredor ahora en la mañana?

(Pausa agobiante.) –Yo gritaba.

-¿Por qué?

-Mi mamá me pigó.

-¿Y eso?

(Pausa tensa.) –Mordí a Shurka en la oreja.

-No me digas.

-Mi mamá dice que Shurka es un pillo. El me molesta, me quita mis kopeks.

-Pues parece que no hay un decreto acerca de morder las orejas a causa de kopeks. Entra, tú tonto muchacho.

(Ofendido.) –Ya no voy a jugar contigo.

-No me hace falta.

(Pausa.) –Papá regresará, le digo a Shurka. (Pausa) –Él te va a fusilar.

-Ah, mira. Entonces ya no haré té. ¿Para qué? Cuando me fusile…

-No, tú vas a hacer té.

-¿Y vas a beber conmigo?

-¿Con dulces? ¿Sí?

-Claro que sí.

-Beberé contigo.

Dos cuerpos humanos en cuclillas – grande y pequeño. Sonidos musicales produce la tetera, y un cono de luz brillante ilumina las páginas de Jerome Jerome.

-¿Habrás olvidado la poesía?

-No, no la olvidé.

-Entonces, lee.

-Com… compraré zapatos…

-Para el frac.

-Para el frac, y cantaré por las noches…

-Un salmo.

-Un salmo… y conseguiré un perro…

-No…

-No iporta

-De alguna manera sobreviviremos.

-D’iuna manera sobreviremos.

-Así es. El té está hirviendo, bebamos. Sobreviviremos.

(Suspiro hondo.) –Sobrevi…remos.

Sonido. Jerome. Vapor. Cono. El parquet brilla.

-Estás solo.

Jerome cae al suelo. La página desaparece.

(Pausa.) -¿Quién te dijo eso?

(Calmada franqueza.) –Mamá.

-¿Cuándo?

-Cuando te cosía un botón. Cosía. Cose, cose y le dice a Natasha…

-Ah, bueno. Espera, espera, no estés dando vueltas, o te voy a quemar… ¡uf!

-¡Está muy caliente!

-El dulce que tú quieras, puedes tomarlo.

-Este grande es el que quiero.

-Sopla, sopla, y no estés moviendo las piernas.

(Voz femenina desde afuera.) –¡Slavka!

Golpe en la puerta. Las bisagras cantan plácidamente.

-Aquí está otra vez. ¡Slavka, ve a la casa!

-No, no, estamos tomando té.

-Él acaba de tomar.

(Serena candidez.) –Yo… no he tomado.

-Vera Ivanova. Pase y tome un té.

-Gracias, pero hace poco…

-Adelante, adelante, no la dejaré ir.

-Las manos están mojadas… estoy colgando la ropa…

(Defensor no pedido.) –No dejaré que obliguen a mi mamá.

-Está bien, no voy a obligarla. Vera Ivanovna, siéntese…

-Espere, voy a colgar la ropa y luego regreso.

-Magnífico. No apagaré la estufa.

-Y tú, Slavka, bebe el té, y te vas a dormir. Estás molestando.

-No molesto. Me porto bien.

Bisagras cantan feo. Cono de luz sobre varias hojas. Tetera silenciosa.

-¿Ya te quieres dormir?

-No, no quero. Cuéntame un cuento.

-Pero tus ojos ya se hacen pequeños.

-No. No están chiquitos. Cuéntame.

-Bueno, ven aquí, conmigo. Acomoda tu cabeza, así. ¿Cuento? ¿Cuál quieres que te cuente? ¿Eh?

-Acerca del niño, al que…

-¿Acerca del niño? Este, hermano, está difícil. Pero para ti, he aquí…

Había una vez un niño, todavía chico, de cuatro años aproximadamente. En Moscú. Vivía con su madre, y llamaban a este niño Slavka.

–¿Cómo yo?

–…muy hermoso, pero él era, qué lástima, muy peleonero. Y se peleaba de todas formas: con las manos, los pies, inclusive con sus galoshas. Y una vez, en la escalera, golpeó a una niña, muy tranquila y hermosa, del departamento ocho, con un libro en su cara…

–Ella misma fue la que empezó…

-Espérate. No se trata de ti.

-¿Otro Slavka?

-Por supuesto, otro. ¿Y ahora? ¿Dónde me quedé? Sí…Naturalmente, a Slavka le daban nalgadas diariamente, porque no se deben permitir los pleitos. Pero Slavka no podía parar. Y la situación llegó hasta el punto en que un día, Slavka se peleó con Shurka, otro niño, y sin pensarlo mucho, le mordió la oreja con sus dientes, y luego no aparecía la mitad de una oreja. Se hizo un gran revuelo. Shurka grita, a Slavka le dan de nalgadas, él también grita… se las arreglaron para pegar la oreja con pegamento, y mandaron a Slavka a un rincón, castigado. De repente suena la puerta. Un hombre totalmente desconocido entra, con una gran barba roja y lentes azules, quien pregunta con voz de bajo: “permítanme saber, quién aquí es Slavka?” Contesta Slavka: “yo soy”. “Entonces te diré, Slavka, que yo soy un supervisor de niños peleoneros. Tengo que llevarte conmigo, fuera de Moscú. Hasta Turquestán.” Slavka se da cuenta que las cosas se han puesto difíciles para él, y sinceramente se arrepiente. “Admito,” dice, “que me he peleado, que aposté mis kopeks en la escalera, y que le eché mentiras a mi mamá, le dije que no había apostado… pero ya no lo vuelvo a hacer, porque voy a empezar una nueva vida”. “Bien,” dice el supervisor, “es lo que yo quería oír. Entonces, tú debes ser premiado por tu confesión sincera”. E inmediatamente llevó a Slavka al departamento donde se distribuyen los premios. Y Slavka vio que había muchísimas cosas diferentes. Había globos, coches de juguete, aviones, pelotas de colores, bicicletas y tambores. El supervisor dice: “escoge lo que tú quieras”. Pero ya se me olvidó lo que escogió Slavka…

(Dulce voz somnolienta.) -¿Bicicleta?

-Sí, ya me acordé, una bicicleta. Y se subió inmediatamente Slavka a la bicicleta y empezó a correr hacia el Puente Kuznetsky. Corre, toca la bocina, y los transeúntes se quedan mirando, asombrados, desde la banqueta. “¡Qué niño tan notable es este Slavka! ¿Pero cómo se las arregla para que los coches no lo golpeen?” Y Slavka suena la bocina y les grita a los taxistas: “¡Por la derecha!” Los taxistas se alinean, los coches se alinean, Slavka vuela como la flecha lanzada por un arco, y los soldados vienen y tocan una marcha que resuena en los oídos…

–¿Ya…?

Bisagras cantan. Pasillo. Puerta. Blancos brazos, desnudos hasta el codo.

-Dios mío. Vamos, me lo voy a llevar.

-Regrese. Voy a esperar.

-Es muy tarde…

-No, no, no quiero escuchar eso…

-Bueno, está bien.

Cono de luz. Empieza a repicar. Luz desde arriba. No necesito a Jerome, está en el suelo. A través de la abertura de la lámpara de keroseno veo un pequeño y alegre infierno. Cantaré de noche un salmo. De algún modo sobreviviremos. Sí, estoy solo. El salmo es triste. No sé cómo vivir. Lo más molesto en la vida son los botones. Se caen como si se hubieran podrido. Uno de ellos voló de mi chaleco ayer. Hoy, otro cayó del saco y uno más de mis pantalones. No puedo vivir con botones, pero todo lo veo y lo entiendo. Él no va a regresar. No me va a fusilar. Ella dijo el otro día a Natasha en el corredor: “pronto regresa el marido, y nos iremos a Petersburgo.” Nada , no regresará. No regresará, pueden creerme. Van meses, tres veces vi por casualidad que ella lloraba. Lágrimas, usted sabe, no se pueden ocultar. Éll ha perdido mucho, porque abandonó estos blancos, cálidos brazos. Su asunto, pero no entiendo cómo puede olvidar a Slavka…

Qué alegremente cantan las bisagras…

Sin cono de luz. Negra oscuridad en la ventana de la estufa. Desde hace rato la tetera está silenciosa.La luz de la lámpara hace mil pequeños sonidos a través de la delgada pantalla.

-Usted tiene unos dedos maravillosos. Debería ser pianista.

-En cuanto esté en Petersburgo, de nuevo voy a tocar…

-Pero usted no va a ir a Petersburgo. Slavka tiene la misma marca en el cuello, como usted. Yo tengo tristeza. Es agobiante, es tan opresiva. No puedo vivir así. Alrededor solamente tengo botones, bot…

-No me bese… no me bese… tengo que irme… es muy tarde…

-Usted no se va a ir. Va a empezar a llorar. Tiene esa costumbre.

-No es cierto. Yo no lloro. ¿Quién le dijo?

-Yo lo sé, la he visto. Se irá a llorar, me quedaré triste… triste…

-Qué es lo que estoy haciendo… qué hace usted…

Sin cono de luz. Lámpara sin brillo en pantalla delgada. Silencio. Silencio.

No hay botones. Compraré bicicleta a Slavka. No compraré zapatos para el frac, no cantaré salmos de noche. Nada, de alguna manera sobreviviremos.