Переводчик: Л.Ш.Смурова / Traductora: L. Sh. Smurova
В канун нового, 1927 года, Марина Цветаева узнала, что умер Райнер Мария Рильке, умер при хорошем уходе, в санатории , спокойный , как это и должно быть; ему даже не было известно, знала ли Марина о его болезни, они ведь никогда не встречались, достоверны были только слова и стихи, которые они отправили друг другу в течение шести месяцев, но без неё они были бы немыслимы. Умер тот, кем она обладала, в силу своей природы Марина Цветаева установила стену собственничества вокруг Рильке.Она поделилась своей печалью с общим другом, их и соединившим, Борисом Пастернаком, послав ему записку, преисполненную отчаяния. Несколько дней спустя она уже написала письмо и своему почившему другу, поздравив Рильке с прибытием на новое место, это письмо является одним из образцов русской поэзии ХХ века:
С Новым годом – светом – краем – кровом!
¡Feliz nuevo año, y luz, y orilla, y hogar!
Она спрашивает у него, что это за место, что там за горами, какие реки там текут , как там Ницца без туристов. Она хочет знать, как там пишется, есть ли на что присесть, какого цвета гора, являются ли горы раем, рифмует “умер” с Райнер (умер / Райнер), просит его подождать, говорит “до свиданья” и вопрошает: “До свиданья? ” Она не хочет ждать смерти, и спрашивает о новых рифмах (“они радостные?”), она хочет узнать со слов оттуда, какое оно, это новое место. И сознаётся в своём страхе: “Увидимся ли? – я не знаю” и любит, надеясь, что: “мы упокоимся с миром”.
Это письмо-поэма – чудо мыслей, ждущих выхода, толпящихся и запертых, и вдруг обнаруживших дверь – перо Цветаевой – чтобы попасть в этот мир. Это письмо-поэма объединяет в себе все письма, с самого первого, которые пишет Марина, обращаясь к Рильке. Он начал переписку первым, в мае 1926 года, следуя рекомедации их общего друга, Бориса Пастернака: “… это урождённая поэтесса, имеющая огромный талант …” , посоветовавшим ему отправить ей одну из своих недавно опубликованных книг, возможно, “Дуинезские элегии”. Рильке послал ей письмо, являющееся, как и все им написанные, образцом элегантности:
Касаемся друг друга. Чем? Крылами.
Издалека свое ведем родство.
Поэт — один. И тот, кто нёс его,
Встречается с несущим временами.
У Рильке был дар убедить каждого из своих собеседников по переписке в том, что он избранный; Марине были необходимы эти несколько строк, посвящение на форзаце «Дуинезских элегий» – элегантный способ подарить свою книгу – чтобы воспламенеть любовью к Рильке: это был вулкан чувств, извергнутый в словах и новых неожиданных сочетаниях, и урождённая поэтесса, Марина Цветаева, отвечает Рильке, что” …Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень), Вы — явление природы, которое не может быть моим … Вы – воплощённая поэзия”.
Рильке родился в 1875 году, а Цветаева в 1892 году; он был немцем, появился на свет в Праге и предпочёл остаться за пределами Германии; она была безнадёжно русской, богатой от рождения, а теперь лишённой советского гражданства, а теперь бедной, живущей в маленьком городке на побережье Франции; он был образцом для поэтов всех национальностей, и говорил о ней :”… никто её не любит, некоторые ненавидят её из мести, только некоторые её любят и, возможно, немногие читали её поэзию”. Посвящённый в поэты, он посвятил себя поэзии, а поэтесса еще только пыталась найти своё место в этом мире, потому что в мире искусства уже встретила его. Рильке пережил недолгий брак, подаривший ему дочь, осевшую “где-то в Саксонии”. Марина до своей смерти пережила брак из недолгих встреч: с войной, забравшей у неё мужа, с его воображаемой потерей, с кратким воссоединением, нищетой, изгнанием, потому что он вернулся в СССР, чтобы быть расстрелянным, потому что она тоже вернулась, чтобы найти его, потому что не нашла его, потому что другие любимые мужчины (тоже не задержавшиеся), дарили ей своё тело . Рильке писал письма, как будто редактируя их сотню раз: длинные абзацы, основные идеи, элегантные выражения, всегда дружелюбные, описательные и убедительные. Марина пишет ему письма так, как и всё делала по жизни: со страстью, с жаром, с тремя дополнениями одномоментно, не находя нужного, его выдумывая, потому что русский (или немецкий, или французский или испанский, который она также знала) не были достаточно полноценными для выражения мыслей.
Встреча была вероятна, понимание искусства – безусловно, любовь – невозможна. Она призывала Рильке к встрече и предлагала для неё тысячу мест , он отвечал внимательно и дружелюбно, но никогда не упоминал ни место, ни время. Они жили в относительной близости тем летом 1926 года: она была с двумя детьми в Сант-Жиль на французком берегу Средиземного моря; а он уехал в лечиться в санаторий в Швейцарию; всего-то нужно было бы проехать несколько миль, но это было бы осуществимо, если бы он не был болен, а она не была бы русской. Рильке жил последние месяцы своей жизни, чувствовал себя больным чем-то, о чём Милосердие, сжалившись, предпочитало умолчать, и он узнал эту тайну только за месяц до смерти: лейкоз; Марина, будучи русской, не могла въехать в Швейцарию потому, что там жил Ленин, скрываясь в 1917 году от немецких войск, с целью вернуться с русскими войсками и помочь в организации революции. Рильке был скромным и питал отвращение к проявлению робости на публике; он был поэтом, и ему было достаточно поэзии , чтобы сказать”lächelte einmal Sie. Es tat fast weh. (Однажды она улыбнулась. Это было почти больно), когда он говорил о контрасте между радостью от улыбки и ощущением боли от того, что женщина находится далеко. Любовные связи Марины были в этом рушащемся обществе публичными и скандальными; её муж Сергей Эфронбыл также известен; он принял свою судьбу быть по жизни с нею рядом – недолго – с супругой-гением, и он не мог любить её так, как бы она этого хотела. Рильке жил как аскет, как священник, посвятивший себя стихам; она же хотела испить этот мир до дна.
Но только узнав, что Рильке умер, Марина осознала, что уже не увидит его. Он ей тонко намекнул, что болен, а она ему ответила:
| Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе.И еще, Райнер («Райнер» – лейтмотив письма) – не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою – засыпать и спать.Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто – спать. И ничего больше.
Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку – на твое правое – и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И – его целовать. |
Rainer, quiero estar contigo, alegrarnos, renovarte,lo que sólo puede ocurrir contigo, en ti.Y todavía, Rainer (Rainer – el leitmotiv de mi carta) – no te enfades, soy yo, quiero dormir contigo – adormecerme y dormir. Palabra maravillosa del pueblo, tan profunda, tan verdadera, tan indudable, tan absoluta, como lo que dice. Simplemente – dormir. Y nada más. No, todavía no: enterrar la cabeza en tu hombro izquierdo y la mano – en tu derecho – y nada más. Todavía no: incluso en el sueño más profundo saber, que eres tú. Y todavía: escuchar, cómo habla tu corazón. Y – besarlo. |
Удивителен лейтмотив – в реальности не было “Райнера”, а был просто скрытый лейтмотив – повторение одного слова “ещё”, придав ему чудо множественности значений в таком малом количестве букв:
…И ещё… / … и ничего больше. Нет, ещё… / … и ничего больше. Нет, ещё … / …и ещё…/ … и …
К счастью для нас, в этих строках Марина не воспользовалась чрезвычайной способностью русского языка концентрировать множество значений в одном прилагательном или существительном. Первое предложение, которое я процитировал здесь (“С Новым годом – светом …”) неуклюже переведено на испанский язык, я предпочёл не обидеть повторением :”Feliz nuevo año, y luz … “, так как наш язык имеет другие возможности, но не такие, которыми Цветаева пользовалась в русском языке.
В этой переписке Рильке никогда прямо не говорил, что был очень болен; кроме того, она не хотела этого слышать, не хотела согласиться с тем, что поэт позволил себе недолгий брак и допустил разлуку с дочерью ради лишь одного – поэзии. В первых своих письмах он выразил сожаление, что они не встретились раньше, но высказался по этому поводу, как бы соединив воедино и сожаление и согласие. Оба продолжали переписываться со многими людьми: тысячи писем, написанных ею и тысячи писем, написанных им. Их письма друг другу – для нас как спектакль о двух гениях, беседующих между собой, о себе, о поэзии и на поэтическом языке. Марина в конце концов признаётся в любви, но, возможно, в этом было больше её порывистого естества и поклонения, которое почти все европейские поэты чувствовали к Рильке, чем любви женщины к мужчине, чем вожделения женским телом мужского. В этих письмах столько красоты, что даже поцелуй – эта входная дверца к любви – окружен ореолом, не позволяющим увидеть, хочет ли она возлежать с ним, ведома ли она нежностью или духом – Верховным Властителем любого поэта – именно Он говорил метафорами о поцелуях и о том, что такое красота.
Рильке тоже заявлял, что любит её, но поэтически и безнадёжно: “Любящие, Марина, не должны знать о конце. Они должны быть как только что влюблённые, и только их могила стареет …” В их письмах любовь и смерть присутствует, как и в стихах любого поэта. В стихах Марины – натиск, в стихах Рильке – элегантность. В раннем своём стихотворении (Das Lied des Bettlers – Песня нищего) он пишет о гордости, заполняющей душу каждого человека при виде попрошайки, говорящего, опирая голову на ладонь и, прислушиваясь к ней, как будто с нею не знаком; Рильке сравнивает нищего с поэтом, который требует всего и обходится достаточно малым; но вот опять нищий прикладывает ладонь к голове, чтобы ни никто не смог подумать, что мне некуда преклонить голову.
Песня нищего
Бреду от одних ворот к другим
и в снег, и в бурю, и в зной.
Порой прислушаюсь, недвижим,
ухо прикрою рукой.
Мой голос кажется мне чужим,
хотя это голос мой.
Не знаю, кто здесь кого зовет —
это я кричу или нет.
О малости малой кричу у ворот,
чуть о большем — кричит поэт.
И вот на ладони мои легла
голова моя тяжело;
как будто пора покоя пришла,
и вот мне уже тепло, —
пусть никто не помыслит, что нет угла,
где и склоняю чело.
В первом стихотворении, упомянутом мною, (последнем письме Марины к Рильке) она задаёт вопросы, тоскует, желает последовать за умершим поэтом в это новое место, о котором рассказывает другое стихотворение немецкого поэта Вильгельма Мюллера, оно завершает цикл стихотворений “Зимний путь” , использованный Шубертом для цикла песен (существует большое количество записей, я рекомендую запись Дитриха Фишера-Дискау). Это стихотворение называется “Шарманщик”:
| Der LeiermannDrüben hiterm Dorfe Steht ein Leiermann, Und mit starren Fingern Dreht er, was er kann.Barfuß auf dem Eise Wankt er hin und her, und sein kleiner Teller bleibt ihm immer leer. Keiner mag ihn hören, Keiner sieht ihn an; Und sein kleiner Teller Bleibt ihm immer leer.
|
El organilleroDetrás de la aldea se encuentra un organillero y con dedos entumidos toca, lo que puede.Descalzo en el hielo, tiembla aquí y allá y su pequeña bandeja permanece siempre vacía. Nadie lo quiere escuchar, nadie se fija en él y su pequeña bandeja permanece siempre vacía.
|
ШарманщикВ дальнем закоулке Дед стоит седой И шарманку вертит Дряхлою рукой.По снегу да босый Еле бродит дед, – На его тарелке Ни копейки нет.Мимо идут люди, Слушать не хотят – Только псы лихие Деда теребят. Уж давно о счастье Эй, старик! Не легче ль |
Рильке умер, и всё, что ей оставалось в своём одиночестве – подождать несколько лет, чтобы с ним соединиться. Не так много. В 1941 её муж, Сергей Эфрон, подумал, что он сможет вновь обрести родину в той чужой России, которая была ему уже неизвестна, и он вернулся с их общей дочерью Алей в СССР. Это было время, когда многие русские столкнулись с дилеммой: бороться за родину, хотя и большевистскую, или погибнуть от немцев. Когда Эфрон с дочерью приехали в СССР, они были арестованы; любой русский, прибывший из-за границы, находился под подозрением. Марина не знала об их участи и отдалась велению судьбы: она также вернулась, над ней тоже издевались, но ей не сказали, как Эфрону, о расстреле, её участь оказалась более жестокой. Её сослали в Елабугу, одну, без работы и без надежды. Слишком много потерь выпало на её долю: смерть дочери Ирины (малышку определили в московский государственный приют в 1919 году, чтобы дать шанс выжить во время голода, но там она и умерла, и именно от голода), расстрел мужа, заключение дочери Али в тюрьму. Она написала своё последнее письмо младшему сыну Муру и… повесилась.
Я не знаю, где они, оба поэта… Возможно, вместе. Там встретимся и мы с Вами, читатель, сейчас же мы можем порадоваться тому, что Рильке и Цветаева нам оставили великолепные стихи (хотя и непередаваемые на испанский язык), много образов и эмоциональную усиленность некоторых выражений, которые, несмотря на мой плохой перевод, передают, насколько прекрасной была их поэзия.
[comment]