Посвящается моей матери, сегодня бы ей исполнилось 83 года

                                                                                                                                 9.2.2012

 

Переводчик: Л.Ш.Смурова / Traductora: L. Sh. Smurova

Если бы я захотел стать президентом, если бы я намеревался сделать что-то грандиозное для своей страны или для любого другого места, я бы  опирался только на женщин. Они лучше нас, они видят то, что для мужчин непостижимо и завуалировано по причине упрощённости нашего духа и откровенности наших импульсов. Они лучше мужчин, и куда бы ни обратился мой взор, я повсюду вижу женщин, несущих по жизни непосильный груз забот и тягот на своих плечах. Я повсюду вижу одиноких женщин, поднимающих детей, и никогда – одиноких мужчин. Женщины терпеливее и лучше нас воспитывают детей, они лучше выращивают цветы. Рядом с садом Дона Бенавидеса, единственного (среди огромного количества женщин) мужчины – садовника, я вижу цветы, которые восхитительно росли только у моей матери, и которые и сегодня растут у моих сестёр; я же скромно пытаюсь ухаживать за только что посаженным жасмином, и боюсь неудачи, а так хочется, чтобы он напоминал мне о жасмине моей матери.

Если бы я захотел стать президентом, я бы  опирался только на женщин. Только они, если их убедить, могут привести к победе; я бы излечил демократию от всех её недомоганий; пусть женщины объединятся и решат, за кого голосовать. Я бы не смог, глядя им в глаза, сказать “да, я вас понимаю”; моё понимание, и мои желания едва ли отражают  их знания и желания; я не могу сравнить свои дела, свои усилия с делами и усилиями женщин, приходящих, идущих, несущих, останавливающихся, вытирающих пот, плачущих, сидящих, любящих. Нужно быть женщиной, чтобы понять женщин.

Но я не женщина. Я принадлежу к братству тех, кто на протяжении всей своей жизни позволял любить себя, заботиться о себе, прислуживать себе, ничем практически не платя взамен. Лучше меня об этом сказал Эмануэль Шиканедер, либреттист Волшебной флейты Моцарта.  Папагено знакомы лишь крайности эстетического удовольствия и обильный стол (сцена III, акт 2 º). Он просит своего друга Тамино продолжать игру на флейте, пока он вкушает яства  и вино. После сакраментальных слов обжоры: «На! Das ist Götterwein!» (О, это вино богов!) появляется Памина, услышавшая флейту и “прибежавшая на её звуки”. Она спросила Тамино, что случилось, и почему он печален,  почему замолчала флейта при её появлении. Тамино с досадой показал жестом, чтобы она уходила. Памина просит разрешения остаться, она не может уйти без объяснения причины. Она интересуется у Папагено, что же случилось с Тамино, но Папагено слушает её с набитым до отказа ртом, держа в руке кусок мяса, и тоже показывает знаками, чтобы она удалилась.

Затем Памина исполняет одну из самых красивых музыкальных арий.  Возможно, и Моцарт не понимал женщин, но он позволил  музе при написании арии Ach, ich fühl’s, es ist verschunden руководить пером и исправлять интонации; он оставил человечеству образец женской любви:

Ach, ich fühl’s, es ist verschwunden,

Ewig hin der Liebe Glück!

Nimmer kommt ihr Wonnenstunden

Meinem Herzen mehr zurück.

Sieh‘, Tamino, diese Tränen,

Fließen, Trauter, dir allein.

Fühlst du nicht der Liebe Sehnen,

So wird Ruh’ im Tode Sein.Ах, зачем, зачем так скоро

Гаснешь ты, звезда любви!

Уст безмолвье, холод взора

Ты любовью не зови.

О, Тамино, эти слёзы

Словно пламя, жгут меня.

Схороню печаль и грёзы

Под могильным камнем я.

Вдохновение Моцарта всегда заставляет нас жаждать наслаждения в эти богатые и одновременно краткие моменты, когда он вставляет отрывки чрезвычайной красоты в более органичную по своему развитию мелодию  (послушайте, например, концерт № 24 для фортепиано, 2 часть:  спокойная и красивая тема в ми-бемоль прерывается диалогом в до-минор, который ведут между собой гобой и фагот, он длится всего лишь  несколько минут). Время арии Моцарт полностью посвящает  красоте мелодической линии; настолько велико вдохновение, что ария Памины является не просто украшением оперы, а музыкальным изыском. Даже в двух строках текста Моцарт заполняет мгновения вечной красотой; а красота двух строчек неожиданно меньше, чем красота двух последующих, она оглушает и наполняет душу красотой этой мелодии.

В поисках женщины мужчины действуют наугад. Мы знаем (или вспоминаем, или представляем), что они – для нас, но мы их не знаем, и в конечном итоге прибегаем к метафорам мест и закатов, сравнивая их дыхание со свежестью, запах шеи с ароматом  жасмина. Стихи немецкого поэта Вильгельма Мюллера (1794-1827) Зимний путь Шуберт положил в основу одноимённого вокального цикла. У Моцарта мы восхищаемся созданием красоты из ничего: истина в том, что слова арии наполнены чувствами, но они не предполагают музыки, сотворённой Моцартом. Это два абсолютно разных мира несравнимой и отчётливой красоты.  У Шуберта же нас удивляет умение найти ту сокровенную музыку, до определённой поры, спящую в недрах стихов, которую он и превращает в песни. В звуках музыки к стихотворению Erstarrung (Оцепенение) слышится волнение, пронизывающее стих, в котором влюблённый мужчина, одинокий и опустошённый без своей любимой, ищет её следы под снегом на прошлогодней траве.

Ich such’ im Schnee vergebens Nach ihrer Tritte Spur, wo sie an meinem Arme durschstrich die grüne Flur.	Напрасно ищу в снегу ее следы, когда мы, рука об руку, Гуляли в весеннем поле
Ich will den Boden Küssen Durchdringen Eis und Schnee Mit meinen heissen Tränen, bis ich die Erde seh‘.	Хочу целовать землю, Что под снегом, растопленным моими горячими слезами, Хранит наши следы.
Wo find‘ ich eine Blüte Wo find‘ ich grünes Gras? Die Blumen sind erstorben, Der Rasen sieht so blass.	Но я не вижу эту землю, Не вижу зеленую траву и цветы… Все поблекло, все замерло.
Soll den kein Angedenken Ich nehmen mit von hier? Wenn meine Schmerzen schweigen, wer sagt mir dann von ihr?	Неужели в памяти моей ничего уж не останется?

Если боль моя утихнет,

Кто расскажет мне о ней?Mein Herz ist wie erstorben,
kalt starrt ihr Bild darin:
Schmiltzt je das Herz mir wieder
Fliesst auch ihr Bild dahin.Моё сердце как будто умерло,

Холод замораживает её образ:

Но сердце бьётся, согреваясь,

И образ оттаивает от его тепла.

Чувство внутреннего смятения и крайней тревоги любящего мужчины, выраженное в стихах, отражается параллельно и великолепно и в музыке Шуберта. Его песни из этого цикла  приносят двойное удовольствие наблюдения за прогулкой двух потерявшихся – поэзии и музыки, объединённых гением Шуберта. Музыка Моцарта рождает иное чувство: красота и вдохновение музыки затмевают собой слова; безусловно, упомянутая ария выражает горе, боль и отчаяние, но настолько высока вершина, с которой доносится музыка, что и боль, и скорбь, и отчаяние видятся незначительными и далёкими, похожими на людей и домики в долине, если на них смотреть с горы.

О переводах можно сказать то же, что и о мужчинах: красивые – неверны, а верные – некрасивы. Когда я решаюсь на перевод поэзии, то своей задачей считаю точный перевод.  Я полагаю, что это  самоуправство, а попытка – бессмысленна: выражать на испанском идиомы, передавать рифму стихотворений, имеющих версию на языке оригинала. Если перевод прекрасный, то стихотворение превращается в новое, со своей самостоятельной жизнью; я не чувствую себя поэтом, и стремлюсь только к похвале (возможно, чрезмерной) перевода: он является приглашением познакомиться с оригиналом.

У Федерико Гарсиа Лорка есть прекрасный сонет, сохраняющий определенную параллель со стихосложением былых времён:

EL POETA PIDE A SU AMOR QUE LE ESCRIBA

ПОЭТ ПРОСИТ СВОЮ ЛЮБОВЬ, ЧТОБЫ ОНА ЕМУ НАПИСАЛАAmor de mis entrañas, viva muerte,
En vano espero tu palabra escrita
Y pienso, con la flor que se marchita,
Que si vivo sin mí quiero perderte.

Любовь глубинная, как смерть, как весны,
напрасно жду я писем и решений;
цветок увял, и больше нет сомнений:
жить, потеряв себя в тебе, несносно.El aire es inmortal. La piedra inerte
Ni conoce la sombra ni la evita.
Corazón interior no necesita
La miel helada que la luna vierte.

Бессмертен воздух. Камень жесткий, косный
не знает и не избегает тени.
Не нужен сердцу для его борений
мед ледяной, – луна им поит сосны.Pero yo te sufrí. Rasgué mis venas,
Tigre y paloma, sobre tu cintura,
En duelo de mordiscos y azucenas.

Я выстрадал тебя. Вскрывая вены
в бою голубки с тигром, змей с цветами,
я кровью обдавал твой стан мгновенно.Llena, pues, de palabras mi locura
O déjame vivir en mi serena
Noche del alma para siempre oscura.

Наполни же мой дикий бред словами
иль дай мне жить в ночи самозабвенной,
в ночи души с неведомыми снами.

(перевод О.Савича)

Солнце в Испании и в Германии согревало, в отличие от заледеневшей земли и заснеженной листвы на севере; и в чувственных стихах Гарсиа Лорки метафорой о тигре и голубке отображаются: любовь, безумие, страсть,  боль от укуса и страдания.

Мужчины могут говорить о любви именно такими визуальными метафорами и ощущениями от восприятия, которые будят их воспоминания или заставляют представлять то,  о чём повествует тайна женщины. Часто мужчины пишут о женщинах, как завоеватели, а слова продиктованы кровью, как будто женщины – это земля, которую необходимо завоевать, а не земля, где можно отдохнуть. Это видение любви – завоевания выражено несравненно красивыми и непереводимыми словами в сонете Шекспира № XLVI:

Mine eye and heart are at a mortal war:

How to divide the conquest of thy sight;

Mine eye my heart thy picture’s sight would bar, My heart mine eye the freedom of that right.Мой глаз и сердце – издавна в борьбе:

Они тебя не могут поделить.

Мой глаз твой образ требует к себе,

А сердце в сердце хочет утаить.

(перевод С Маршака)

 Мужчины умеют проявлять милость к падшим женщинам. Падших перед мужчинами, падших из-за мужчин, как Анна Каренина и мадам Бовари, женщин, сначала соблазнённых, а затем брошенных, лишивших себя жизни: одна – прыгнув под поезд, а другая – отравившись мышьяком. Трагические символы этих двух героинь сокрыты литературной виртуозностью Толстого и Флобера, соткавших вокруг обеих женщин чудесные образы царской России и маленького городка во Франции; такие чудесные, что Анна и Эмма оказались в тени остальных историй. Толстой нам рассказывает об одной семье, несчастливой по-своему (после слов, что все счастливые семьи одинаковы) и заканчивает сценой, когда граф Волконский, любовник Анны Карениной, записывается на Балканскую  войну, в которой Россия принимает участие для оказания помощи братьям по вере; от безумия любви недалеко и до безумия войны. Вероятно, роман стал предвестником изменений в Толстом в последние годы его жизни. Флобер отстранённо описывает страдания Эммы Бовари: её стремление убежать из дома, разочарование в муже, скука в провинции, волнение любви, забвение и смерть. Похоже, как будто он снимает немое кино, в котором с помощью образов слов мы наблюдаем за возрастанием (не имея возможности ни принять в действе участия, ни возмутиться) чувств, страданий и агонии женщины, женщины в мире мужчин,  не сумевшей позволить себе свободу выбора, которую всегда имели и продолжают иметь мужчины.

Безумие падшей женщины придумано мужчинами, мы ведь никогда не говорим о падшем мужчине. Мы говорим о проститутке, падшей женщине, с лицемерным снисхождением, снисхождением подлым, говорим, что эта женщина нас недостойна. А каков у нас ориентир достоинства? Мужское поведение? Можно привести бесчисленное множество примеров недостойного мужского поведения. Сейчас Вы читаете  лишь о некоторых, описанных мною, а наши предки читали  о поднятом до уровня искусства использовании женщин. Один благородный мужчина сказал изменившей ему женщине: “Иди и впредь не греши”, а в Евангелии говорится о том, что пока  Иисус ожидал, кто первым бросит в него камень, он записывал имена всех знакомых ему мужчин, как присутствующих, так и отсутствующих, о которых кое-что было известно каждому. Мужчины не имеют права говорить о падшей женщине.

Мужчины безумны по-своему: безумны в стремлении воевать. На войне под маской героя и любви к Отечеству кроются низменные потребности, которые всегда движут нами, мужчинами: больше завоеваний, больше власти, больше богатств. Безумны были мужчины русской революции, большинство из них ныне заклеймены позором и получают в свой адрес одни оскорбления. Именно в то ужасное время, когда у каждого из ныне живущих русских, были убиты дедушки и дяди, появилось много поэтов, потому что нищета является питательной средой для искусства, глубокого искусства: от удовлетворённых желудков и комфорта может родиться только воспевание природы; а от страдающих от язвы голодных желудков и болей  стенает душа.

Коммунистический режим создал, точнее сказать, намеревался создать поколение мужчин, равных в правах, в голоде и выражении идей, но идей Партии. Диссидентов не принимали на работу, в случае, если повезёт; тех, кому не повезло – расстреливали; а тех, кому ужасно не повезло – ссылали в Сибирь.  Сталин ввёл новый способ мышления – “не думать”,  все остальные были подозрительными, и чем дальше человек находился от объекта поклонения, тем был более подозрительным.

Но поэт выжил, возможно – это был уникальный поэт, поэт на все времена, как сказал Рильке. Выжил в Мандельштаме,  в Иосифе Бродском, в Марине Цветаевой и Анне Ахматовой. Каждый из них учил в своих стихах и эпиграммах изъясняться символами; учил сохранять всё в памяти во избежание обвинения в подрывной деятельности и всего того, что могло показаться подозрительным низшему по должности чиновнику партии или ЧК, продавшему свою русскую душу за чечевичную похлебку собственной безопасности и, старающемуся казаться безупречным перед своим начальством посредством многочисленных арестов и обвинений. Это было безумие мужчин, от которого пострадали все русские.

Анна Ахматова родилась в Одессе в1889 году, в семье богатых родителей, она объединила в себе русскую, украинскую и татарскую кровь; как известно, в Пушкине текла и русская, и африканская кровь; наполовину русской и наполовину татарской была кровь у Рахманинова; русско-немецко-польской была кровь Марины Цветаевой. Понятие “русский” велико, его можно сколько угодно расширять, но русский язык остаётся языком Пушкина. Ахматова начала писать стихи в юности, но богатый отец был против того, чтобы его благородное имя появлялось на обложке какого бы то ни было сборника стихов. Анна, урождённая Горенко, решает взять себе псевдоним – Ахматова. К июлю 1914 года она уже становится известной поэтессой, написав пророческие слова: наступают страшные времена; скоро земля покроется новыми могилами. 28 июля сербский анархист в Сараево убивает наследника австро-венгерского престола, и начинается первая мировая война; Анна решает остаться в России.

Этой войны упрямо добивался кайзер Вильгельм II, а царь Николай II глупо поддался на провокацию; правители приходились друг другу дальними родственниками, и в письмах обращались друг к другу по-свойски, но между ними началась война: немцы её хотели, а русские не сумели от неё отказаться. Война явилась причиной уничтожения двух стран и прекращения двух династий, но Россию ожидала худшая участь, потому что к ужасам войны прибавились извечные проблемы: привилегированное сословие праздного дворянства и помещиков само подготовило Россию к такому исходу. Русский народ, поначалу использовался в качестве рабов, а затем его отпустили на волю без понимания того, что ему надлежит теперь делать с полученной свободой. Во время войны наступил дефицит продовольствия, и, как следствие – страну охватил голод, распространялись болезни, росли беспорядки, рабочие бастовали. Немцы помогли Ленину пересечь линию фронта, чтобы незаконно проникнуть на территорию России и продолжать агитацию среди трудящихся масс. Немцам было выгодно, чтобы в России назревала революция, отвлекающая от военных действий против Германии, и им удалось этого добиться. Разразилась большевистская революция, царское правительство пало, начался коммунистический террор.

Из этой войны, начавшейся между двумя мужчинами и приведшей к убийству миллионов людей, возник режим, подозревающий каждого. Анна Ахматова была замужем за Николаем Гумилёвым, и у них был сын, Лев. Николая обвинили в участии в антибольшевистском заговоре, и в 1921 году его расстреляли. Члены семьи, вдобавок к непринятию небольшевистских стихов Анны Ахматовой, получили клеймо врагов революции. В результате, сына Льва бесконечное число раз сажали в тюрьму, а Анна находилась под постоянным надзором. Большевистская революция – творение мужчин, но в травле людей мужчины не делали исключений по половому признаку.

Одно из двух наиболее значительных стихотворений, написанных Ахматовой, называется Реквием. Мне посчастливилось услышать его в исполнении автора: несколько лет тому назад кто-то дал мне эту запись и, время от времени я её слушаю, каждый раз – с новым восторгом, по мере того, как я стал лучше понимать его. Стихотворение начинается мрачно:

 

РЕКВИЕМ Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде.

Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

 

Анна стояла в очереди, потому что сын Лев сидел в тюрьме. Семнадцать месяцев ожидания отдаленной и очень неопределенной возможности увидеться с сыном, поддержать его, возможно, принести ему пакет с хлебом; месяцы тусклого солнца, холодного ветра, ледяных ночей, и всё для того, чтобы увидеть сына. И она, и другие матери, стоявшие в очереди – её попросил о стихотворении не мужчина, её попросила об этом женщина – переносили невообразимые страдания, пытаясь передать кусок хлеба и, представляя себе встречу с ребенком, томящимся месяцы, а то и годы, в тюрьме. Между теми, на кого обрушились эти несчастья, возникали связующие нити, и время от времени уникальный поэт из стихотворения Рильке, касался своими крылами другого поэта – Анну Ахматову из Ленинграда.

Эта встреча состоялась в годы Большого террора: по любому подозрению, обоснованному, а чаще пришедшему в голову бюрократу или соседу-информатору, гражданин попадает в тюрьму, к стенке или в ссылку. Счёт персональных арестов идёт на миллионы, но к этой цифре нужно добавить запланированное уничтожение целых народов, когда армия оцепляла поселения, население которых не хотело принимать большевизм; таких оставляли умирать мучительной смертью от голода; некоторые выбирали иное: попытку побега и легкую, быструю смерть на штыках.

В своём Реквиеме Ахматова  описывает обнажёнными стихами наготу России того времени:

Тихо льется тихий Дон, Желтый месяц входит в дом. Входит в шапке набекрень – Видит желтый месяц тень. Эта женщина больна, Эта женщина одна, Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне.

Нет, это не я, это кто-то другой страдает. Я бы так не могла, а то, что случилось, Пусть черные сукна покроют, И пусть унесут фонари.                       Ночь.

В эти годы публикуется произведение, ставшее очень известным – Тихий Дон Михаила Шолохова. Очень популярный в Советском Союзе автор был талантливым писателем, не захотевшим рисковать своей безопасностью и предпочетшим приспособиться к требованиям режима. В упомянутом произведении говорится о казачестве донского региона и их участии в гражданской войне между красными и белыми, длившейся до 1920 года. Героями романа, естественно, являются красные. Анна Ахматова отважно включила в середину своего стихотворения строки, относящиеся к коллеге, выбравшему, в отличие от нее,  мирную жизнь, а не  долгие месяцы ожидания и разговора шёпотом у входа в тюрьму.

В конце произведения Ахматова даёт свою версию дорогих её сердцу воспоминаний – это не памятник на видном месте или у моря в Одессе: там… у стены  тюрьмы, возле которой она провела сотни часов, разговаривая шёпотом с душой, жаждущей увидеть заточённого в тюрьме, но всё ещё живого, сына.

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем: не ставить его

Ни около моря, где я родилась

(Последняя с морем разорвана связь),

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Это стихотворение считается одним из шедевров поэзии  XX века. Несмотря на модернистские тенденции к освобождению от оков: и от размера, и от рифмы, и от красоты в поэзии, Анна писала свободно, но, не отказываясь при этом от этих старых друзей поэта – от компонентов формальной красоты. Точная рифма не делает стихотворение значимым, его делают значимым мастерство, метафоры и послания читателю. Все эти составляющие умела выразить Анны Ахматова; её голос не был исключительно её голосом, он был голосом женщин и мужчин, на чью долю выпало пострадать от большевистского режима, то есть, голосом практически каждого.

У Анны Ахматовой была возможность эмигрировать из России; её знали и готовы были принять  многие страны Европы. Несмотря на то, что она видела во сне Русскую равнину, превратившуюся в кладбище, она рискнула своей судьбой и осталась, заранее понимая, что одна из этих могил может стать её; осталась и продолжила говорить как своими собственными словами, так и словами других авторов, делая многочисленные переводы на русский язык. Её голосом был голос той, другой женщины, у которой также был сын в тюрьме, и которая также урывала крохи времени свидания, предоставленного режимом. И мы  помним эту женщину, улыбка которой скользнула по тому, что некогда было её лицом.

Анна Ахматова, и та неизвестная женщина, и все, кто потерял сыновей и мужей во времена террора, оказались прообразами (опоздав на несколько веков) для следующих слов, воспевающих женщин, из Экклезиаста:

Кто определит, что есть сильная женщина? Лучшей из оценок будут все сокровища, привезенные издалека и все рубежи мира. В её сердце заключена вера в мужа, от которого она не ждёт добычи или трофеев. Она каждый день делает его жизнь счастливой и никогда не причиняет зла. Своими руками она вяжет из шерсти и ткёт изо льна.

Мужчины поэты, даже самые великие, не могут выразить то, что могут выразить женщины,  как сделала это Ахматова своим примером и своими стихами.

Семнадцать месяцев бесплодного ожидания (“И где для меня не открыли засов”) показывают отвагу этой женщины. В процессе работы над менее интересными для меня вещами, которые никогда не смогут попасть в рассказы, я вижу одиноких женщин, воспитывающих детей, женщин, зачастую  содержащих и своих мужей, поддерживающих мужей в бедах, и помогающих друг другу. У женщин такая душа, которую мы, мужчины, полагаем, что знаем, наблюдая за ней издалека; мы поглощены своими ежедневными и незначительными событиями, которые с годами превращаются в гору из песка, а в итоге –  в пыль. Они, как и моя мать, умеют сохранить вокруг себя семью, они умеют встречать друзей, улучшить вкус блюда без приправ и сохранять на лице улыбку. За несколько дней до смерти моей матери, я подошёл к её кровати, в которой она ожидала своего конца, и спросил: “Как ты себя чувствуешь, мама?” Она повернулась ко мне, улыбнулась и искренне ответила: “Спасибо, хорошо. ” Женщины нас учат даже тому, как надо встречать смерть.

Да, если бы я захотел стать президентом, я бы опирался на женщин.

---